Владимир Пантелеймонович Муравьёв (1924–2006) принадлежал к поколению тех художников, для которых питательной средой стала культура послевоенной поры. Это было время иного взгляда на прошлое и будущее, время, которое породило надежды на свободу и духовное возрождение.

Несмотря на ощущение прорыва сквозь идеологический прессинг, в 1960-е годы — период оттепели — в Советском Союзе по-прежнему единственным официально признанным художественным направлением был социалистический реализм. Его канон вменял в обязанность советскому художнику изображать ровно то, что государство хотело от него видеть, среди прочего — пропаганду идеализированного образа коммунистического общества.

Советская власть стояла на страже идеологических норм, продолжала бороться против проявления инакомыслия и индивидуальности. Духовный кризис, который был вызван обесцениванием образа современности, привел к тому, что представители неофициального искусства, к которым принадлежал и Владимир Пантелеймонович Муравьёв, обратились к внутренним горизонтам.

В своем творчестве художник пытался постичь сложную многослойную природу человека. Он обнажал скрытые и потому часто отвергаемые самим человеком вследствие нравственной неприглядности проявления брутальности, агрессии, сексуальных влечений.

Владимир Пантелеймонович прибегал к приему персонификации этих инстинктов, воплощал их в виде гиперболизированных образов: монстров, страшилищ, уродов, обычно скрытых за оболочкой внешней пристойности. Эти человекоподобные персонажи поражают внешним уродством и безобразием, при этом одновременно восхищают безупречностью живописной формы.

Сосредотачивая внимание на той или иной человеческой маске или социальной гримасе, художник помещал своих персонажей в пространство, лишенное реалий времени, географии места. Тем самым он указывал на универсальность рассматриваемых проблем и явлений. С лукавостью философа автор словно утверждал, что как «нет безобразия в природе», созданной Творцом, так не может быть безобразного в мире, творимом художником.